Информационный сайт православного храма
во имя Всех Cвятых, в Земле Российской просиявших
г. Усть-Илимск, Иркутская епархия

_______________________________________________________________________________________
• Главная  • История  • Расписание служб  • Библиотека  • Иконы храма  • Гостевая книга

Диакон Андрей Кураев
Ортодоксия как ежедневный выбор
(О Г. К. Честертоне)

Имеет ли право христианин на улыбку? Или ортодокс обречен на вечную серьезность и скорбность? За ответом на этот вопрос можно обратиться к англий­скому писателю Гилберту Киту Честертону.

Честертон – католик. И это похвально.

А вот если сказать, что Петр Чаадаев – католик, то это (в моей системе ценностей) будет звучать уже огорчительно.

И никакие это не двойные стандарты. Просто нога, по­ставленная на одну и ту же ступеньку, в одном случае возно­сит главу, так сказать, опирающуюся на эту ногу, вверх, а в дру­гом случае она же и на той же ступеньке – низводит ее вниз.
Честертон родился в 1874 г. в протестантской стране (Англии) и протестантом (англиканином). Католичество – его взрослый (в сорок восемь лет), сознательный и проте-стный выбор. Это шаг в поисках традиции.

Современность твердит тебе: мол, раз уж выпало тебе родиться в моем феоде, то ты, человек, есть моя собствен­ность, а потому изволь смотреть на мир так, как я, Сиятель­ная Современность, смотреть изволю…

Но Ортодоксия, взыскуемая Честертоном, – это компен­сация случайности рождения: «Традиция расширяет права; она дает право голоса самому угнетенному классу – нашим предкам. Традиция не сдается заносчивой олигархии, кото­рой выпало жить сейчас. Все демократы верят, что человек не может быть ущемлен в своих правах только из-за такой слу­чайности, как его рождение; традиция не позволяет ущемлять права человека из-за такой случайности, как смерть. Демок­рат требует не пренебрегать советом слуги. Традиция застав­ляет прислушаться к совету отца. Я не могу разделить демок­ратию и традицию, мне ясно, что идея – одна. Позовем мерт­вых на наш совет. Древние греки голосовали камнями – они будут голосовать надгробиями. Все будет вполне законно; ведь могильные камни, как и бюллетени, помечены крестом».

Да, я не могу не жить в своем, в XXI веке. Но жить я могу не тем, что этот век создал или разрушил, а тем, что было открыто прошлым векам. Солидарность с традицией дает освобождение от тоталитарных претензий современ­ности, норовящей заменить твои глаза своими линзами.

Так что для автора «Ортодоксии» переход в традицион­ное католичество (не забудем, что Честертон жил в эпоху, когда Католическая церковь еще и слыхом не слыхивала, что такое «аджорнаменто»[1]) – это гребок против течения. Это шаг от более нового (антиклерикализма и протестантства) к более старому. Шаг в сторону Ортодоксии.

А если русский человек принимает католичество – то это шаг от Православия. Ступенька та же. Но Православие теперь не перед твоими глазами, а за твоей спиной.

Выбор бунтаря, подростка (и цивилизации, воспеваю­щей юношеские моды) в том, чтобы убежать из дома и пе­ревернуть землю. Выбор Честертона – остаться в доме. Даже в таком доме, в котором случаются протечки.

Легко уйти в протестанты, создать свою конфессию и объявить, что настоящих христиан в веках, пролегших меж­ду Христом и тобой, не было. Легко поддакивать антицер­ковным критикам: «Ай-ай, Крестовые походы, ой-ой, пре­следования еретиков, ах-ах, какие же все это были плохие христиане» (и про себя: «Не то что я»).

Труднее – честно войти в традицию. И сказать: «Исто­рия Церкви – это моя история. Ее святость – моя святость. Но и ее исторические грехи – мои грехи, а не «их»«. Встать на сторону той Церкви, даже дальние подступы к которой перекрыты шлагбаумами «инквизиция» и «Крестовые похо­ды», – это поступок. Поступок тем более трудный, что в ту пору сама эта Церковь еще не пробовала приподнять эти шлагбаумы своими нарочитыми покаянными декларациями.

У Честертона замечательное чувство вкуса: несмотря на его принадлежность к католической традиции, в его творче­стве не отражаются специфически католические догматы. Насколько мне известно, ни одной строчки не написано им в пользу папской непогрешимости. У меня нет оснований пред­полагать, будто Честертон не верил в этот новый ватиканский догмат. Но, будучи апологетом здравого смысла, он понимал, что в данный тезис можно верить, только совершив жертво­приношение разумом. Нет, такая жертва бывает необходима: здравый смысл подсказывает, что иногда самое здравое решение – это именно жертва им самим: ибо весьма нездраво счи­тать, что весь мир устроен в полном согласии с моими пред­ставлениями о нем. Но к такой жертве Честертон призывает редко. И только ради Евангелия, а не ради Ватикана.

А однажды Честертон даже критически отозвался о том суждении, которое имело место в католической традиции (правда, я не знаю, знал ли об этом сам Честертон). Есть у него эссе под названием «Хорошие сюжеты, испорченные великими писателями». А в этом эссе есть такие слова: «Биб­лейская мысль: все скорби и грехи породила буйная гордыня, неспособная радоваться, если ей не дано право влас­ти, – гораздо глубже и точнее, чем предположение Мильто­на, что благородный человек попал в беду из рыцарственной преданности даме»[2].

У Джона Мильтона и в самом деле Адам изливает свои чувства уже согрешившей Еве: «Да, я решил с тобою умереть! Как без тебя мне жить? Как позабыть беседы наши нежные, любовь, что сладко так соединила нас?» (Мильтон Джон. По­терянный Рай. 9). И – по предположению поэта – «не вняв рассудку, не колеблясь, он вкусил. Не будучи обманутым, он знал, что делает, но преступил запрет, очарованьем женс­ким покорен» (Там же).

Но это не авторская додумка Мильтона. Более чем за 1 000 лет до него такую же гипотезу предложил блаженный Августин, полагавший, что Адам покорился ради супружеской верности (а не потому, что сам прельстился). «Последовал су­пруг супруге не потому, что, введенный в обман, поверил ей как бы говорящей истину, а потому, что покорился ей ради супружеской связи. Апостол сказал: и не Адам прельщен; но жена, прельстившись, впала в преступление (ср.: 1 Тим 2:14). Это значит, что она приняла за истину то, что говорил ей змей, а он не захотел отделиться от единственного сообщества с нею, даже и в грехе. От этого он не сделался менее виновным, напротив, он согрешил созна­тельно и рассудительно. Поэтому Апостол не говорит: «Не согрешил», – а говорит: «Не прельстися»… Адам пришел к мыс­ли, что он совершит извинительное нарушение заповеди, если не оставит подруги своей жизни и в сообществе гре­ха» (Блаженный Августин. О Граде Божием. 14,11; 14,13).

Объяснение красивое. Но все же оставшееся только маргиналией (заметочкой на полях) христианской тради­ции. Честертон через обаяние Мильтона и Августина смог переступить и пришел к тому толкованию грехопадения, которое ближе к взглядам восточных Отцов.
Вообще же Ортодоксия Честертона – это не катехизис, не защита какого-то догматического текста («Ортодоксию» Честертон пишет за тринадцать лет до своего обращения в католичество). Это защита системы ценностей. Иерархии ценностей.

Ценности без иерархии – это вкусовщина (то есть опять зависимость от случайных влияний современности на себя самого). Но даже добрые вещи должны быть упорядочены. По-разному должны светиться солнце и луна. Иначе человек по­теряет ориентацию, закружится и упадет. Честертона печалит, что «мир полон добродетелей, сошедших с ума». Вещи, сами по себе добрые, но не главные, ослепляют собою и затмевают все остальное. Лекарство, годное для лечения одной болезни, рекомендуется при совершенно других обстоятельствах…
Честертон перехватывает оружие церковных врагов. Вы логичны – и я буду постоянно призывать вас к логике. Вы ироничны – и я буду ироничен. Вы за человека – и я за него. Только Христос за человека умер, а вы за свой показ­ной гуманизм получаете гонорары…

Чему учит Честертон? Не торопиться с «да» и «нет». Не бояться остаться в меньшинстве и не бояться быть с большинством. Дух «гетеродоксии» ведь искушает по-раз­ному. То он в одно ухо шепчет: «Ортодоксы в меньшинстве, и потому зачем же тебе быть с ними, зачем выделяться!» – а то вдруг подойдет к другому уху с шепотком: «Ну как ты, такой умный и оригинальный, можешь идти в толпе с боль­шинством. Попробуй нетрадиционный путь!».

Поскольку Честертон говорит о традиции и от имени тра­диции – его мысли не оригинальны (у оппонентов традиции они тоже не оригинальны, но вдобавок и пошлы). Феномен Честертона не в том – что, а в том – как он говорит. Он – рес­тавратор, который берет затертый мутный пятак и очищает его так, что тот снова становится ярким. Казалось бы, затер­тое за девятнадцать веков донельзя христианство он умудря­ется представить как самую свежую и неожиданную сенсацию. Еще Честертон умеет опускать себя на землю. В любой полемике он не позволяет себе взлететь над оппонентом или над читателем и начать сверху поливать его елеем на­ставлений и вещаний.

Может быть, это потому, что свою веру он нашел на зем­ле. Он не искал знамений на небесах. Он просто вниматель­но смотрел под ноги. Он любил свою землю, свою Англию, – и заметил, что ее красота прорастает через ее землю века­ми, – но из зернышка, занесенного с Палестины: «Я пытал­ся минут на десять опередить правду. И я увидел, что отстал от нее на восемнадцать веков». Оттого Честертон не ощу­щает себя Пророком, посланником небес. Он просто гово­рит, что Евангелие так давно уже бродит в мире, что если смотреть внимательным взором в любом направлении, – то здесь, на земле, ты заметишь плод этого евангельского бро­жения[3]. Еще он говорит, что если Евангелие прежде помога­ло людям жить и очеловечиваться, – то с какой стати его вдруг стали считать антигуманным сегодня.

В этом – необычность Честертона. Он нашел то, что у большинства перед глазами. Как личную победу, нежданно-негаданно подаренную именно ему, он воспринимал то, что для людей былых столетий было само собой разумеющим­ся. Землю не ценишь, пока она не уходит у тебя из-под ног.

Честертон – неожиданный тип человека. Это – мужчи­на, ценящий домашний уют. Заядлый полемист (который, по его собственным словам, «никогда в жизни не отказывал себе в удовольствии поспорить с теософом») – и любитель домашнего очага, апологет домоседства. Когда тебя хотят выгнать из дома на митингующую улицу, – то домоседство оказывается свободным выбором в защиту свободы.
Домоседство – это очень ценное и жизненно важное качество в наше время и в нашей церковной среде. Когда листовки и сплетни подкладывают под все церковно-бытовые устои апокалиптическую «взрывчатку» и критерием православности объявляют готовность немедля сорваться с места и, сыпя анафемами, убежать в леса от «переписи», «паспортов», «экуменизма», «модернизма», «теплохладности» и тому подобного, – то очень полезно всмотреться в то, как же можно верить без надрыва. Верить всерьез, ве­рить всей своей жизнью, – но без истерики, без прелестно­го воодушевления. Как можно вести полемику – и при этом не кипеть. Как можно говорить о боли – и при этом позво­лить себе улыбку.

Честертон однажды сказал, что хорошего человека уз­нать легко: у него печаль в сердце и улыбка на лице. Рус­ский современник Честертона считал также: «В грозы, в бури, в житейскую стынь, при тяжелых утратах и когда тебе грустно, казаться улыбчивым и простым – самое выс­шее в мире искусство». Это – Сергей Есенин.

При всей своей полемичности Честертон воспринима­ет мир христианства как дом, а не как осажденную крепость. В нем надо просто жить, а не отбивать атаки врагов. А раз это жилой дом, то в нем может быть то, что не имеет отно­шения к военному делу. Например – детская колыбелька. И рядом с ней – томик сказок.
В буре нынешних дискуссий вокруг «Гарри Поттера» мне было весьма утешительно найти несколько эссе («Драконова бабушка» и «Радостный Ангел») Честертона в защиту сказки. «И все же, как это ни странно, многие уверены, что сказоч­ных чудес не бывает. Но тот, о ком я говорю, не признавал сказок в другом, еще более странном и противоестественном, смысле. Он был убежден, что сказки не нужно рассказывать детям. Такой взгляд… относится к тем неверным мнениям, ко­торые граничат с обыкновенной подлостью. Есть вещи, от­казывать в которых страшно. Даже если это делается, как те­перь говорят, сознательно, само действие не только ожесто­чает, но и разлагает душу… Так отказывают детям в сказках <… > Серьезная женщина написала мне, что детям нельзя давать сказки… потому что жестоко – пугать детей. Точно так же можно сказать, что барышням вредны чувствительные по­вести, потому что барышни над ними плачут. Видимо, мы совсем забыли, что такое ребенок… Если вы отнимете у ре­бенка гномов и людоедов, он создаст их сам. Он выдумает в темноте больше ужасов, чем <Эмануэль> Сведенборг; он сотворит огромных черных чудищ и даст им страшные имена, которых не услышишь и в бреду безумца. Дети во­обще любят ужасы и упиваются ими, даже если их не лю­бят. Понять, когда именно им и впрямь становится плохо, так же трудно, как понять, когда становится плохо нам, если мы по своей воле вошли в застенок высокой трагедии. Страх – не от сказок. Страх – из самой души <… > Сказки не повинны в детских страхах; не они внушили ребенку мысль о зле или уродстве – эта мысль живет в нем, ибо зло и урод­ство есть на свете. Сказка учит ребенка лишь тому, что чу­дище можно победить. Дракона мы знаем с рождения. Сказ­ка дает нам святого Георгия <…> Возьмите самую страшную сказку братьев Гримм – о молодце, который не ведал стра­ха, и вы поймете, что я хочу сказать. Там есть жуткие вещи. Особенно запомнилось мне, как из камина выпали ноги и пошли по полу, а потом уж к ним присоединились тело и голова. Что ж, это так; но суть сказки и суть читательских чувств не в этом, – они в том, что герой не испугался. Са­мое дикое из всех чудес – его бесстрашие… и много раз в юности, страдая от какого-нибудь нынешнего ужаса, я про­сил у Бога его отваги»[4].
Может быть, современным молодым людям будет лег­че понять Честертона, если они посмотрят фильм «После­дний самурай». Это фильм о том, какая красота есть в сопротивлении новому. О том, какое мужество нужно для того, чтобы защищать «сад, посаженный моими предками». Когда я смотрел этот фильм, то при словах самурая о том, что он черпает радость от прикосновения к саду, который 900 лет назад был насажден его семьей, ком подступил к моему горлу. У меня нет такого сада. Я не знаю, где могилы моих прадедушек. В квартире, где прошло мое детство, живут сейчас совсем чужие люди… Но у меня есть право­славные храмы. И я рад и горд, что сейчас я удостоен чес­ти пройти по тем плитам, по которым ходили поколения моих предков, подойти к той же иконе и, главное, возне­сти те же молитвы и на том же языке, что и князь Ярослав Мудрый и Преподобный Сергий Радонежский.

Мы, православные, – староверы Европы. Мы хра­ним ту веру, которую во всех подробностях разделяла вся Европа в течение первого тысячелетия христианской ис­тории. Мы храним ту систему ценностей, которая дышала в классической европейской культуре, в романах Виктора Гюго и Чарльза Диккенса, в музыке Иоганна Баха и Людви­га ван Бетховена. Наш раскол с Европой проходит не столько в пространстве, сколько во времени. Мы сродне­ны с той Европой, от которой отреклась культура постмо­дернизма.

Но не вся Европа отреклась от своих христианских кор­ней. Есть в ней культурное меньшинство, христианское и думающее меньшинство. Вот его-то надо уметь видеть и це­нить. В ночной битве легко перепутать друзей и врагов. Чтобы этого не было, не надо думать, будто все, рожден­ное на Западе и с Запада приходящее к нам, заведомо враж­дебно и плохо. Надо находить союзников. Надо ценить те произведения современной западной культуры, которые плывут против течения «голливудчины». Когда-то Хомяков мечтал: «Мы же возбудим течение встречное – против те­чения!». Путь Честертона именно таков.

…Почти сто лет прошло со времени написания честертоновской «Ортодоксии». И лишь одна особенность его публицистики кажется устаревшей. Он разделял милый предрассудок писателей XIX в., веривших в разумность сво­их читателей и оппонентов: «Если мой читатель вменяем и честен – он же не может не согласиться с силой моей логики и ясностью моего языка!».

Мы же сегодня слишком часто видим публицистов и по­литиков, которые не считают нужным быть честными или логичными. Ненависть к христианству во времена Честер­тона носила рационалистическую личину. Сейчас она го­раздо чаще бывает неприкрыто иррациональна – цинич­на или «одержима».
В обоих случаях аргументы не помогают. От корыстной циничности антицерковников в былые века лечила хрис­тианская государственная длань (ибо ставила кощунников в такие финансово-житейские условия, что тем было не­выгодно изгаляться). А от одержимости Церковь во все века знала одно некнижное лекарство: молитву. В отличие от первого рецепта, этот применим и сегодня (Честертон об этом знал и посвятил этим темам главу «Сумасшествие» в «Ортодоксии»).

Но есть еще и просто люди. Обычные люди, не куплен­ные и не одержимые. Просто им что-то непонятно в Орто­доксии. С ними можно говорить на языке людей.

[1] Итальянское слово «aggiornamento» означает «обновление, мо­дернизация». – Ред.
[2] Честертон Г. Писатель в газете: Художественная публицистика. М., 1984. С. 283.
[3] Современный русский поэт – Константин Кинчев – этот путь обрисовал прекрасным стихом: «Я иду по своей земле к небу, которым живу».
[4] Неожиданный Честертон: Рассказы. Эссе. Сказки. М., 2002. С. 134, 138-140. 

Диакон Андрей Кураев
Почему православные такие?