Информационный сайт православного храма
во имя Всех Cвятых, в Земле Российской просиявших

г. Усть-Илимск, Иркутская епархия


_______________________________________________________________________________________
Главная  •
История  •
Расписание служб  • Библиотека  • Иконы храма  • Гостевая книга


Сергей Иосифович Фудель
Владычествующая мысль

Можно ли говорить о Достоевском в эпоху водородной бомбы? Все уже сжимается круг тем, на которые у человека остается время, ибо скоро лвремени больше не будет╗. Все религиозно-философское знание, если оно в нас есть, мы носим не в книгах, а в сердце, так как в условиях точно фронтовой жизни современности книги носить с собой невозможно. А сердце хоть и безмерно, но очень разборчиво: только действительно нужное вмещается в нем. Как быть с Достоевским? В вагоне американского метро, как рассказывает американский писатель Брэдбери, среди гула рекламы нейлоновыхчулок вдруг отчетливо прозвучали кем-то громко сказанные слова Евангелия. Парижская газета в феврале 1962 года сообщала о стихийном образовании во Франции новой партии, вся программа которой состоит из двух слов: лтелевизор╗ и лхолодильник╗.

И вот в этом вагоне современной жизни многие слова Достоевского звучат с евангельской силой. Что это значит и как это может быть? Как объяснить тот факт, что, по анкете французского журнала лАrts╗, опубликованной в марте 1957 года, на вопрос о любимом писателе из 500 парижских студентов 429 назвали Достоевского? Почему не Бальзака, Хемингуэя или Горького? Почему этот самый Хемингуэй поместил лБратьев Карамазовых╗ в список своих любимых книг? И почему Эйнштейн сказал, что Достоевский дает ему больше, чем любой мыслитель? Почему все эти люди нуждаются в Достоевском и тянутся к нему как к лсобирателю русского сердца╗, по выражению француза Вогюэ? Наше ухо научилось различать всякую фальшь и всякое бессилие религиозно-философской мысли. Мы знаем, что живем в эпоху этого бессилия, что все больше оскудевают святые в мире, что все дальше мы уходим от земли Первоначальной Церкви, не уклонявшейся от лпростоты во Христе╗. В этой ее благодатной простоте была сила и власть, и вот — удивительное дело! — мы ощутили ее, эту простоту, среди сложности, смятения чувств и темноты Достоевского. Впрочем, почему удивительно? лДух дышит, где хочет╗, а Первоначальная Церковь во все века истории сохранялась и будет сохраняться в истинном монашестве и в том лмонастыре в миру╗, идею которого нам передает Достоевский не только в лБратьях Карамазовых╗. Удивительно другое: многие этого или совсем не знают, или не умеют отделить основной христианский путь Достоевского от тех темных и трудных перепутий, которые ему предшествовали, а в каком-то смысле и сопровождали его до конца. Открытая исповедь христианства в искусстве — то, что некоторые с презрением называли лдостоевщиной╗, — началась у него с 1865 года и после этого непрерывно продолжалась до смерти в 1881 году. Это эпоха лПреступления и наказания╗, лИдиота╗, лБесов╗, лПодростка╗, лБратьев Карамазовых╗, лДневника писателя╗ и переписки со всей Россией. Эта исповедь нам нужна: среди литературной пустыни — это колодец студеной воды, полученной нами как драгоценное наследство. Многое в нем близко именно нам, нашей эпохе.

Над миром стоит зарево ненависти и разъединения. Невидимые скрепы, прежде соединявшие людей, все больше ослабевают. В холоде абстракции расщепляется искусство, все более делаясь лдорогой в никуда╗. Холод смерти проникает и во лвнешний двор храма╗ Церкви. Конечно, мы знаем, что кроме этого лвнешнего двора╗ есть еще, как сказано об этом в Откровении, лхрам Божий и жертвенник╗, но и мы чувствуем, из какого зияющего пролома в стене так потянуло холодом в Церкви. Вера уже давно в веках перестает быть трепетным чувством сердца, делом подвига жизни, делом личной Голгофы и Воскресения. Все чаще и торжественней международные христианские съезды и все меньше Христа в истории. И вот, обращаясь к Достоевскому, мы видим в его темном лабиринте такую ослепительную нить Ариадны, что лабиринт делается широким и безопасным путем. В плане не осуществленного им романа лЖитие великого грешника╗ есть одна заметка (лдля себя╗): лВладычествующая идея жития чтоб видна была — т. е. хотя и не объяснять словами всю владычествующую идею и всегда оставлять ее в загадке, но чтоб читатель всегда видел, что идея эта благочестива╗ (9: 133).

Друг юности Достоевского — Шидловский в одном стихотворении писал о живущей в нем лпервоверховной идее Божества╗. У Достоевского была одна лпервоверховная╗, или лвладычествующая╗, идея — явление в мире Иисуса Христа. В нем была ясная личная любовь к Христу, живому и осязаемому. лГосподь мой и Бог мой!╗" — это восклицание навсегда обрадованного сердца и ума можно проследить начиная с его каторжного периода и вплоть до смерти. В 1880 году он говорил студенту Зеленецкому: лЯ хотел написать книгу об Иисусе Христе, где намеревался показать, что Он есть чудо истории, и появление такого идеала, как Он, в человечестве, в этом грязном и гнусном человечестве, есть еще большее чудо╗. Все романы Достоевского после 1865 года — это тоже, собственно, книги об Иисусе Христе. Прежде всего, в этих книгах современный нам читатель найдет впервые слова о Христе любви и веры.

Достоевский называл Диккенса великим христианином, но сам он совершил несравненно больший подвиг исповедания Христа. Вся его власть над людьми именно в этом исповедывании, как бы случайно облекшемся в драгоценную форму художественной прозы. Может быть, исповедывания христианства (а тем самым и его проповеди) в таком всемирном диапазоне, в такой открытости и распятии мы больше уже никогда не услышим в искусстве. лВерую, Господи, и исповедую╗. Именно в этом все значение его и вся его сила, а не в пресловутой психологичности как самоцели. лМеня зовут психологом, — пишет Достоевский в записной книжке последних лет жизни, — неправда, я лишь реалист в высшем смысле, то есть изображаю все глубины души человеческой... При полном реализме найти в человеке человека. Это русская черта по преимуществу, и в этом смысле я конечно народен (ибо направление мое истекает из глубины христианского духа народного)╗ (27: 65). Неверующим страшно хотелось бы как-нибудь затушевать веру Достоевского. Уж очень им обидно, что писатель мирового уровня мог верить и любить Христа. лДостоевский принуждал себя верить╗, — убеждают они нас. Но ведь это выходит совсем по-евангельски. лЦарство Небесное силою берется, и употребляющие усилие восхищают его╗ — так сказано в Евангелии о принуждении себя к узкому пути веры. лГорнило его сомнений было ярче его осанны╗, — уверяют они же, опять, очевидно, не зная того факта, что у всякого истинно верующего его сомнения иногда бывают ярче его осанны, и что только в огне сомнений очищается золото веры. Исаак Сирин говорил: лНе было бы искушений, — не было бы и святых╗. лВерую, Господи! помоги моему неверию╗ — вот как нас учит Евангелие осознавать свою веру. Не знают они того, что Церковь уже тысячелетия возносит лдоброе неверие Фомино╗, его лне поверю, если не увижу на руках Его ран от гвоздей, и не вложу перста моего в раны от гвоздей, и не вложу руки моей в ребра Его╗. И апостолы сомневались: лИ, увидевши Его, поклонились Ему; а иные усомнились╗. Истинная вера, вера не рефлекса, а сердечного ощущения, всегда опаляема противоречиями и сомнениями и всегда ищет преодоления их в том, чтобы вложить лруку мою в язвы Его╗. Ведь нам дано не только верить в бессмертие, но и ощущать его. Этой сердечной вере и учит нас Достоевский, со всеми противоречиями и сомнениями своего грешного ума.

Впрочем, лучшим ответом на этот туман о его сомнениях будет факт укрепления в вере и приведение к вере множества людей именно через Достоевского. Уже одно имя его и в наше время все продолжает говорить людям о пути к Христу, одно имя его стало во всем мире каким-то благовестом веры. В июне 1959 года в подмосковной больнице умирал один старый священник (о. Петр Шинков). За несколько дней до смерти, проснувшись утром, он перекрестился и сказал: лГосподи, как хорошо жить на свете!╗ Затем, неожиданно, обратился к присутствующим с такими словами: лВам всем легко — вы можете добрые дела делать, а священник чем оправдается?╗ В ответ на реплику, что священник может еще больше доброго сделать, он ответил: лЕсть, которые делают, а есть и такие, что и подумать страшно...╗ Потом прибавил: лА у Достоевского, помните, Мармеладов говорит о Страшном суде: "И когда уже кончит над всеми, тогда возглаголет и нам: выходите, скажет, и вы! Выходите пьяненькие, выходите слабенькие... И всех рассудит и простит, и добрых и злых, и премудрых и смирных... Тогда все поймем! и все поймут!"╗ Вот как монолог в трактире, написанный сто лет назад петербургским литератором, отозвался в сердце умирающего священника. Истинно можно сказать, что всякое слово любви о Христе лживо и действенно и острее всякого меча обоюдоострого╗ и не имеют над ним власти ни время, ни неприязнь.

У Достоевского было время угасания религиозности — его первый литературный период 1845-1849 годов, но, кажется, даже и в эти темные годы в нем как-то сохранялся нерукотворный образ Христов. Вера Достоевского была верой Голгофы, а не гуманизма. Верой трагической, то есть стремящейся повторить в себе всю евангельскую быль: христианство он воспринимал не как доктрину для добродетельного поведения, а как раскрытие в человеке и человечестве жизни Богочеловека Христа, как наше соучастие в этой жизни, — в ее смерти и в ее воскресении. Отсюда единство его восприятия любви и страдания, столь пугающее многих. Вспоминаются слова одного монаха: лЛюбовь Христова есть блаженство, ни с чем не сравнимое в мире сем, и вместе с тем любовь эта есть страдание, больше всех страданий. Любить любовью Христа — это значит пить чашу Его, ту чашу, которую Человек-Христос просил Отца "мимо нести"╗. Вера Достоевского была верой покаяния и любви среди лневидимой брани╗ сомнений и соблазнов, при явном еще несовершенстве всей его жизни и мысли. В черновых материалах лЖития великого грешника╗ есть такая фраза (характеристика персонажа): лОн уставляется наконец на Христе, но вся жизнь — буря и беспорядок╗ (9: 128). Это и есть Достоевский, и мы верим ему не как иконописному и неживому прорицателю, а, пожалуй, как разбойнику, тоже вознесенному на крест, как тот в Иерусалиме, и просвещенному там божественным благоразумием. Но, как сказал один француз: лНикто так не понимает христианства, как грешник, никто, разве что святой╗, а мы бы добавили: и святой только потому, что и он есть кающийся грешник. Именно от слов такого Достоевского, от его русской веры в Христа — Царя Небесного, идущего в рабском виде по земле, как сказал Тютчев (об этом с таким убеждением говорит Иван в лБратьях Карамазовых╗), идет к нам ясный и яркий свет, точно вспыхнувший указатель в темноте современности. А что касается того, не поздно ли в наше время убеждать в чем-то людей, не слишком ли уже далеко зашел процесс дехристианизации человечества и формирования нового язычества, то я думаю, что об этом нам не дано знать. Мы должны делать свое дело исповедывания христианства, а Господь знает пути Свои и судьбу мира. Незадолго до смерти Достоевский писал: лДа, конечно... настоящих христиан еще ужасно мало... Но почем вы знаете, сколько именно надо их, чтоб не умирал идеал христианства в народе, а с ним и великая надежда его?.. До сих пор, по-видимому, только того и надо было, чтоб не умирала великая мысль╗ (26: 164).

С.И. Фудель Собрание сочинений в трех томах. Т. 3. М.: Русский путь, 2005.

_______________________________________________________________________________________
Новости и события  • Фотоальбом  • Другие храмы города и района  • Ссылки  • Обратная связь
Hosted by uCoz